Тропинка, свернув на 1992 году, повела к 2005 и то, что вас ожидает здесь, автор не
возьмётся определить - «позднее», «зрелое» -   ….......?? Однако, паспортные данные
назову:
это стихотворения из книг « Подлётное время» и «Дворик послесмертия».
Автор мечтает о читателе (а о критике и мечтать не смеет!), который сравнит эту
главу с первой.
Пройдёмся?

 
Бродить по зыбям волжских вод                         
или с воронами на проводах сидеть угрюмо,       
но лучше под кустом                                           
с похмелья                                                            
без гроша                                                              
следить в небесной синеве джинсового костюма
два серых облачка  сушёного леща                       
                               Из книги «Нанки»

Так что мне та тварь — тот терзающий ворон —
пиарово карканье дней роковых,                                 
печален мой угол с седым монитором,                      
обуглился Google от кликов моих.                              
  Из книги «Нанки»

Вот красный лист сорвался вдруг.
- А дальше?
Вот над двором очерчен круг.
- А дальше?
А дальше лужа и каблук.
- А дальше?
В затылок спрячется испуг.
- А дальше?
А дальше позабыл - живёшь.
- А дальше?
Не ценишь листья ни на грош.
- А дальше?
А дальше - всё ещё вдали,
как раньше,
и августы, и сентябри,
и даже
октябрь недрами себя не выдал -
пока он мая твоего не старше,
а если что-то  в ноябре увидел -
бронежилетом охранило «дальше».

А дальше всё уже не понарошку -
пять раз блокпост небесный открывался,
всей наготою опознав дорожку,
отосланный, ты в лето возвращался.

И вот октябрь дал визу пониманью:
на красном - жёлтый лист преобразился,
на жёлтом - кружит красное посланье -
пред-зимних улиц предзнаменованье
расшторено над миром, где прижился.

Лист падает, спасая взгляд от фальши.
- А дальше?
А дальше снизойдёт, что ты не старше
беспамятства июльской колготни.
- А дальше?
А дальше ты опомнишься, как раньше,
и, как листву, закружит твои дни.

Двадцать пятого июня
распродажа конфиската -
в полцены - почти безумье -
вне опасности зарплата.

Двадцать пятого, в субботу,
с продолженьем в воскресенье -
обменяй свои заботы
на восторг приобретенья.

Двадцать пятого июня
рядом с серединой лета -
прояви благоразумье -
оцени безумье это:

у кого-то взяли грубо,
а тебе - удачи малость.
Двадцать пятого, голуба,
там — ушло,тебе — досталось.

Дверь балконная открыта,
а за ней — ни капли быта-
только кроны,кроны,кроны
и над кронами кругом -
взорванного поролона
хлопья в грунте голубом.

А заглянешь за перила -
в лужах рябь,а в ней — светило,
и в светиле перья мыли
в громких чиках воробьи,

а затылочки  шальные
рядом  мячиком шалили-
отнимали и катили,
и пинали,и вопили —
быть счастливыми могли.

Вот такое изобилье
за два шага подарили,
а в  вечернюю зарю
у листвы одна задача —
стать роднёю янтарю...
…...................................
...сядут кумушки судача......
...та с работы...эта с дачи..,
 ...................................               
...мужики,пивко не пряча,
с домино в своём раю...
….................................
вот уж время фонарю
тени скупо обозначить...

...живы так или иначе...

Вечность -тоже мне задача,
Господи, благодарю.

Уже Спартак продул Торпедо,
уж ужин весь вошёл в соседа,
соседка кофе допила -
пора, пора в свой жребий сирый,
в антиремонт пустой квартиры
в поздневечерние дела.

Пора, пора - бульвар осенний
уже не осенит спасеньем,
уже не спрячет двор пустой -
пора, и только над подъездом
поддразнит плотью бесполезной
стриптиз медведицы большой.

Пришла пора автопилота -
охота или неохота -
но как-то надо доживать -
стекать, как все ручьи и реки
куда не смотрят человеки,
но все хотят предполагать.

Во след всему, как сам стекаю,
что сотворю, приблизясь к краю -
дверь отворяю, свет включаю
и час за часом окунаю
в исчадье чая страх дурной.

Об одной тебе вздыхаю-
обзываю: ангел мой!

Аутозастольное

Я ел огурцы подкрепляя их чесноком
и, каждую рюмку встречая: «welcome»,
я был до бесстыдства счистливый,
и Швейк гениально служил деньщиком
в моей дезертирской квартире.

А был я никем, служил не при ком,
не скрыт, но упорно ни с кем не знаком -
да и меня не искали,
скажешь, бывало, рюмахе: «welcome»,
телеразвалину включишь щелчком
и исчезаешь в овале.

Так я и жил под надзором небес -
кончились стены — начался лес,
схлынули дальние лица.
Встречным закатам наперерез
двигаясь, рюмка утроила вес -
я уже только такой, какой есть -
не притвориться.

Я пел ни при ком,
отбивал каблуком в пустотах упорные ритмы -
потоп лишь потом,
а пока-что: «welcome» -
есть время загрызть огурец чесноком,
закату учтиво отвесить поклон
и жить, соблюдая посильно закон:
НИ ЧТО НЕ СКРЫВАЯ, СЛУЖИТЬ НЕ ПРИ КОМ,
раз рюмки мои не разбиты,
но налиты или налиты
и каждой — отдельный «welcome».

За двенадцать дней до дня рождения
затеваю древнее служение -
вспоминать себя и собирать,
ах, оно так часто забывалось,
что уже немногое осталось -
лишь глаза из зеркала узнать.

А ещё - медведица большая
развалилась, август предвещая,
а за ней - бессмертие без дна -
бездна необъятного покоя,
вспоминать - занятие такое -
расковырянная новизна.

А двенадцать дней, уже от даты,
будут предназначены в уплату
за права: ещё один годок
зависать над родиной пропащей
и, почти прощая уходящих,
приходящих угадать предлог.

Так двенадцать до, двенадцать после -
подготовка, пересчёт иль вовсе
примиренья хитрый ритуал?
В седину соединилась проседь,
маскируя личный перевал -
будто с белого за чёрное не спросят.

                              I

Бродить, не ведая себя,
в предзимней пустоте погоды –
густое небо ноября
и звёзды августовской пробы.

Цеплять за полосы окон,
в изломах затвердевшей грязи,
и так не вспомнить ни о ком,
как прикрывают стыд фантазий.

Где перекрёстков полусны
не подгоняют шаг неровный –
диск накопившейся луны,
до перекорма полнокровной.

Там в охлаждённой тишине –
пустой, ничейной, необжитой –
стояло время, как в окне
глаза старухи позабытой.

                              II

Свинцовы  воды, зябки своды,
валун в морщинах на челе,
далёкий профиль парохода
застрял в склонившейся ветле.

Тот самый день, когда прилично
придти с пустою головой
на этот берег пограничный
небес и пытки вековой,

где все подробности забыты,
и ты опознан и прощён,
и в вавилонский вопль слиты
стенанья чаек и ворон.

                              III

Пышные жёлтые проседи,
запахов влажная сеть,
робкое облачко -
Господи,
дай это всё досмотреть !

Стынут скамьи потемневшие,
копит гербарий асфальт -
эти мгновенья безгрешные
мне для  прощенья оставь.

Тропка из заспанной рощицы
рухнет на берег пустой -
Господи, как здесь пророчится,
как здесь о взгляде заботится
след за далёкой кармой.

Сидора не дождалась дочка,
уж над ней другая власть - точка,
раскрутилось колесо сериала,
и - как ветром отнесло -  променяла!

Ходит Сидор по дому угрюмо,
гонит в ноги упорную думу,
курит, кашляет, шмыгает носом -
трудно Сидору с этим вопросом.

Ум  сложить —
в целый литр не управиться,
надо ж  овощ —
саркома-красавица!

А в дали,как на боку бокал,
то ли горы, то ли облака
и чеширский солнечный оскал
за горой не спрятался пока,
под горой на Волге — катерок,
а вблизи —  по листьям ветерок,
с ветерком сирень-черёмуха
попадают в грудь без промаха.

Только Сидор не глядит
на все  на это,
из угла к углу бежит
на край света.
Постамент его седин -
дырявый свитер.
- Надо взять еще один
литр.

Метёт метель, поёт синица -
такое даже не приснится,
но не прислышилось —
вот ...  длится ...
с утра без пауз за окном —
едва лишь фортка отворится,
стократно можешь удивиться:
поёт синица, снег кружится,
и убедиться, что не сон.

Чего ж тут странного, однако:
в последний месяц зодиака
вполне обычные дела -
скулила за стеной собака,
метель обильная мела,
чтоб муть оконного стекла
не слишком сильно разбавляла
меж стен безвкусный полумрак.

И, тем не менее, - вот так:
из зябкой форточки звучала
синица, подавая знак,
и дня себе не выбирала.

У июня свет осенний -
так мне кажется,
может, зеркало в передней
так куражится,
может, облако играет,
светом двигая,
может, так всегда бывает
рядом с гибелью?

Или в память клёнами надышено,
или что о будущем расслышено?

Меж цветений свет осенний,
проникающий,
на спасенье без словес
благословляющий,

не вонзающий фотоны-анаболики,
но прощающе стоящий в тихом дворике.

Время скорпиона –
жало тишины
кворумом вороньим
провода полны.

Западня сезона:
из  секретных дыр
мир потусторонний
выполз в божий мир.

Из заплат зевоты
с полдня по закат,
старые заботы
листьями шуршат.

Мимо, мимо, мимо
исчезают дни
так непобедимо —
чем ни примани.

Тайная страница
в папке ноября:
участи учиться,
выжидать себя.

Скорпионьи коды,
зябкие слова,
пауза природы
на зачатье льва.

Зона Козерога -
зябкие дымы,
память без подлога,
донышко зимы.

Притопил картину
низкий небосвод:
свет - наполовину,
темень - от щедрот.

Старость не новинка —
вот и ты следишь:
тропка-невидимка
над погостом крыш.

Пауза, заминка,
неучтённый час,
тропка-невидимка
для ослепших глаз.

Зона перехода.
Пауза. Зима.
Старый недотрога
на краю ума.

До чего июль роскошный -
в синеве зелёный рай.
- Что ж так грустно, Парамоша?
Ладно, знаю, наливай!

В бликах бабочек блуждают
биороботы стрекоз,
и ничто не подтверждает
неприкаянный вопрос.

Под волной листвы антенны,
выше - ласточек круги,
но нашёптывают гены
предназначенность судьбы.

В небе ветер знаки спутал
и рассыпал широко.
Парамоша смотрит в угол -
значит, тоже нелегко.

День июльский пышный, спелый,
клумбы пряные полны…
- Парамоша, что же делать,
мы сейчас - не учтены.

Угол Свободы и Ново-Вокзальной –
выспался, выбрался и – на вокзал,
пушкинской фишкой: печальный и дальний –
адрес нечаянный награждал.

   Пригодился, где вселился –
   лично в этом убедился:
   прописался, заявился,
   затворился и исчез –
   мошкой в небе растворился,
   тенью в тень лесную влез.

Угол Свободы и Ново-Вокзальной –
чем одарили, за что наказали?
Освобождение или разлука?
Вечен Высоцкий в приколах про Кука:
штука, без лука, наука, без звука
и каменюка, падлюка, без стука –
сверху про глюк ему не подсказали.

   Не квартира, а дырища –
   лаз в пространство без границ:
   не по-детски ветры свищут,
   сущности — за тыщей тыща,
   впрочем, вряд ли кто отыщет
   средь окурков и страниц.

Угол Свободы и Ново-Вокзальной -
так обозначился пункт перевальный -
выискал, выбрал — и не взыщи:
волей неведомой повивальной
принят для участи персональной
третий малютка из тройни души.

Это ж надо, как везёт:
автобус в сторону везёт –
где-то перерыли.
Небо утро напролёт
в мелких каплях отдаёт
то, что намолили.

Постстрана и люди пост –
растревоженный погост
верящих в обиду,
и пуста, да непроста
у попавших в срок поста
тусклая планида.

Всё в автобусе скрипит,
но моторчик тарахтит,
тащит понемногу,
пусть упорно не туда –
да сегодня дорога
всякая дорога.

И мобильник расчехлив,
каждый думает, что жив,
убегая духом
трепыхаться по сетям
средь спасающихся там
голосом и слухом.

Если очень не везёт –
всё равно, куда везёт
сундучок скрипящий:
с первым шагом за порог,
что не в тему и не впрок –
станет настоящим.

По тропинке теневой
средь теней прозревших
ухожу в свой край родной
мимо постаревших.

И с ухваткой площадной
в уставной заботе
следует конвой земной
за моею плотью.

Плоть терпела карантин,
всяко откупалась,
позади осталась жизнь -
тропка не кончалась.

Плоть конвой распределил
в измереньях скудных,
ухожу туда, где жил,
оглянуться — трудно.

Тенью тропкой теневой
к близким не по плоти
ухожу, а за спиной
лишь следов щепоти.

Плоть не может не чертить
метки пребыванья -
это может подтвердить
протокол дознанья.

На тропинке теневой
след найдёшь едва ли -
отслужил своё конвой:
я уже, где ждали.

Золотое перо в деревянной руке
выводило в измятой тетрадке
про кораблик под облачком вдалеке
и про то, что вокруг беспорядки,

про желтеющий лист, про заката изыск,
полу-стёртый горою багряной,
то что век, как бульдозер свалил обелиск
над страною с судьбой окаянной,

что погублена вера, что власть бардака
всё спалила, что не прихватила...
Золотилось перо, дервнела рука,
а тетрадочка тупо копила.

              Дворовой
 

                          1

Сантехник-плотник Культ-Виссарионыч
дядя Коля — древний голубятник,
явлен, чтобы двор в безбожьи не протух,
белый нимб он запускает, укрощая тучи-бяки,
что по-форме объявляет его фирменный петух.

Дядя Коля у сарая взором двор фиксирует,
он с рассветом бытие курирует
и живое загружает в жизнь -
его голуби гусарственно вальсируют,
его куры ходят с важностью гусынь.

Из последних-прежних, неизменный —
дворовой в куфайке на меху,
что мы без него — асфальт и стены,
стены, стены да антенны на верху.

                          2         

Листья жёлтые сбивая,
мелкий дождик шелестел,
дядя Коля —  у сарая,
на балконе —  дядя Эл.

Дядя Коля палкой длинной
гонит голубей в зенит,
на балконе, как в корзине,
дядя Эл за ним следит.

На картине из корзины,
как в окошечке тюрьмы —
двор, сарайчик голубиный
и листва от хохломы.

               Капля

                         1

Моя юность — в шкафу скелет,
я любил этот город всерьёз,
всё на месте, а города нет —
ни надежд, ни прощаний, ни слёз.

Всё не наше — ни как в шкафу,
и в шкафу всё забыто в прах,
пятый угол мой наверху,
где завис я в пустых ветрах.

Вот к чужой реке подойду,
буду ждать свиданки ночной,
огонёк на том берегу —
всё моё, что ещё со мной.

                         2

Отпечалено по всем счетам,
двор набух расстрелянной листвой,
голуби висят по проводам —
чистятся под дождик дармовой.

Мелкий дождик не накопит луж,
не накажет за забытый зонт,
лишь в предзоннике недальних стуж
в ста шагах поставит горизонт.


В курточке, без кепки — налегке,
с капелькой случайной на щеке,
если отпечалены счета —
всё,что назначалось вдалеке —
в ста шагах с зонтом и без зонта.

Сегодня активный Юпитер,
как раз под селёдочку с луком
принять — и поехать в Питер —
там проще квитаться со скукой.

В небесах Владимир Александрович,
за горой — Александр Михайлович,
про меж стен — Эммануил Исаакович
и ему осталось (досталось?) —

управится под селёдку
с литром прозрачной скуки
и, дыша на подушку-красотку,
под щекой размораживать руки.

А уже при активной Венере —
хоть молись,хоть вообще не веруй —
запорхают над форточкой бабы,
ах ты, старость — мутантка жабы.

А когда активный Меркурий
в авторучку пристроится фарой
станет старость из жабы-дуры —
привокзальной сморщенной шмарой.

Мы под Марсом её попишем,
а потом, под Нептун, утопим,
а потом, под Сатурн, помянем,
под Плутон и Уран забудим.

И, дождавшись активный Юпитер,
под картошечку, под огурчик
воспарим и — куда хотите —
где не ждут, там и скуки негусто...

В небесах Владимир Александрович,
за горой Александр Михайлович,
за столом Эммануил Исаакович
перед ним бутылочка, закусочка —
воскресенье......

Научит секунды любить
удавочка-время,
по теме хочу говорить,
прощаясь со всеми!

Наверно, потери нужны,
чтоб жилось азартно,
но в луже обломок луны
пугает невнятно.

И падаешь скрягою быть,
дрожать за мгновенье -
концовки спешат сократить
твое представленье.

Ведь каждый иссякнувший день
поминок достоин,
но кепку надень набекрень,
как будто спокоен.

Скорбеть по ушедшей любви
напрасно кичишься -
и беды полюбишь свои,
когда их лишишься!